Наташа долго не могла заснуть. Она волновалась, готовясь выполнить задание Никифора Феодосиевича: из Монастырщины надо было принести четыре килограмма динамита. Он нужен был как хлеб. Перед Наташиными глазами всала немецкая застава, обойти стороной которую было просто невозможно. В раздумье она провела почти всю ночь, а утром отправилась в Монастырщиную. Там ей передали корзину, доверху наполненную продуктами, и предупредили, что на дне лежит сверток, обернутый тряпкой. И еще сообщили:

- Есть неприятная новость – через два дня в Досугово выезжает карательный отряд. Надо предупредить доктора. Товарищи предложили ей взять на всякий случай пистолет…

- Нет, я ведь не успею им восрользоваться, - сказала Наташа и глазами показала на занятые руки. – Если попадусь, то правды они не узнают.

Наташа улыбнулась и вышла на улицу. Дорога была почти безлюдной. Только две старушки устало шагали ей навстречу. Солнце уже клонилось к закату, но по-прежнему было жарко и душно. С каждым шагом приближалась застава, и перед ней все ярче вырисовывался полосатый шлагбаум. «Вот так, наверное, выглядела Россия во время царствования Павла, только не было тогда автоматов», - подумала Наташа.

Пожилой худощавый немец, заметив приближающуюся женщину, внимательно посмотрел в ее сторону.

Подойдя к нему, Наташа поздаровалась:

- Гутен таг!

- Гутен таг, фрау,- ответил солдат, - шпрехен зи дойч?

- О, совсем немного. Я учительница, возвращаюсь к себе в деревню, - Сохраняя спокойствие, ответила Наташа и подала немцу свое удостоверение. Потом посмотрев солдату в глаза, спросила: - Как вам нравится наша страна?

Неиец быстро прочитал, поданную Наташей желтую книжечку и ответил:

- Я прибыл в Россию недавно. Еще присматриваюсь к ней, к ее людям, стараюсь понять их душу. Я, можно сказать, ваш коллега, тоже учитель. Но вот война забросила сюда, что ж поделаешь! Я не сторонник войны, но долг есть долг, - закдючил солдат, и неожиданно наклонившись к корзине, спросил: - А что там у вас?

Яйца, хлеб, картошка, - ответила Наташа и начала разбирать сумку. Немец остановил ее:

- Не надо, идите.

И когда Наташа оказалась уже за шлагбаумом, он добавил:

- Время покажет, кто прав был в этой войне.

Наташа подумала: «Вот оказывается, и такие есть немцы, но, к сожалению, их мало… Все же если хорошенько разобраться, то и он враг. Если ему прикажут стрелять, он беспрекословно выполнит чужую волю и будет расстеливать наших людей, а позже начнет философствовать, искать себе оправдание.

Наташа шла быстро. Она спешила. Солнце уже село, и вечерние сумрки пеленали дымкой утомленную землю. Редкие зыбкие облака попалзли по небу и, казалось, тоже торопилиь укрыться на ночлег где-то за горизонтом. В стороне безмолвно тянулись поля. «Скорей, скорей!» - подгоняла сама себя Наташа. Зловещая новость взволновала ее, учащала биение сердца и неотступно преследовала на всем пути.

Но вот показалось село. Часто дыша, Наташа на минуту остановилась. Отбросив за плечи русые косы, она косынкой обтерла вспотевшее лицо и осмотрелась. Никого не было видно. Только впереди где-то слышался скрип телеги. За селом, надрываясь, ревела корова и, словно в ответ на ее рев громко брехал встевоженный пес. Показалась подвода. Наташа хотела свернуть с дороги, но укрыться было негде. Тогда, насторожившись и всматриваясь в людей на повозке, она пошла прямо навстречу. Первой, кого она узнала, была Майер. Немка сидела неподвижно, как изваяние, с холодной маской на лице. Рядом с ней были два полицая – Поляков Иван, или, как он, позируя перед немцами, называл себя, Ян Яныч и муж Майер – Крючков. Поляков на ходу соскочил и подошел к Наташе.

- Откуда идешь? – отрывисто спросил он

- Из Монастырщины. Ходила за продуктами.

- Ну как, достала что-нибудь? – заглядывая в корзину, продолжал допытываться полицай.

- Достала немного картошки, хлеба, яичек. – И тут же, схватив яйцо, поднесла его к самому носу полицейского: - На, понюхай, кажется с тухлинкой?

- Ну, ну, ты поосторожнее, - окрысился полицейский и, толкнув женщину в плечо, пустился догонять повозку.

Наташа облегченно вздохнула.

Скоро она подошла к своему дому. «Милая моя дочурка, я совсем тебя бросила», - подумала Наташа и, печально взглянув на покоившееся окошко, направилась к Никифору Феодосиевичу.

Наташа хотела сказать доктору: «Что выполнила ваше задание» Но, волнуясь, она не вымолвила ни слова, доставая из корзины сверток и молча передав его Зораку.

- Молодец, ты, героиня! – с восхищением воскликнул Никифор Феодосиевич, посмотрев на Наташу. Лицо ее было уставшее, осунувшееся. «Да она вся позеленела!» - подумал он и сию минуту пригласил ее к столу, на котором пыхтел горячий желтый самовар и был расставлен поданный доктору ужин. Уловив озабоченный взгляд Никифора Феодосиевича и смущенная его похвалой, Наташа присела к столу и опустила глаза. Но вот прошла минута, вторая и она словно перешагнув какое-то препятствие, принялась горячо рассказывать Никифору Феодосиевичу о том, как удалось ей обмануть часового на заставе. Когда же Наташа рассказала о карательном отряде, доктор не выдержал и вскочил:

- Почувствовали… Решили застать нас врасплох. Но нет…

Потом он тут же с Наташей определили задачи подпольщиков на ближайшие дни.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Солнце уже село, но лучи вечерней зари еще ярко подрумянивали голубоватое небо. Молодые грачи, только что выбравшиеся из своих гнезд, перелетали с дерева на дерево и неугамонно кричали. Временами, словно вырываясь из западни, с легким шелестом проносился по деревне ветерок, поднимая кудреватые облачка серой пыли. Возле своих конур терлись утомленные псы и иногда отрывисто тявкали. Кое-где хлопали калитки, пахло парным молоком. На улице было пусто, только один человек медленно ковылял по ней, монотонно поскрипывая костылями. Это был Никифор Феодосиевич Зорак. Пройдя в конец села, остановился, скрутил самокрутку и прикурил от самодельной зажигалки. Потом он решительно направился в сторону дома с соломенной крышей. Михаил Поташкин, коренастый чернобородый старик, заметив его, вышел навстречу.

- Дядя Миша, здравствуй! Как дела? – с ходу спросил доктор и протянул руку.

- Дела неважные, Никифор Феодосиевич.

- Что-нибудь случилось?

- Говорят, немцы прорвались на Кавказ. Душа болит.

- Боль болью, но унывать нельзя. Как бы они не кичились своими успехами, победа будет за нами. Это видно уже по всему. Поверь мне, завязнут они на нашей земле, здесь и будут похоронены.

- Дай бог. Только вера-то в победу надламываться стала, Никифор Феодосиевич, - вздохнув, отозвался старик.

- Это почему ж?

- Просвета невидно. Пора бы супостатов каленым железом попотчивать, а что-то все еще не получается.

- Получится, я тебе правду говорю.

- Что ж верю, Никифор Феодосиевич.

- Дочка-то где?

-Поташкин осмотрелся кругом и, не обнаружив ничего подозрительного, ответил:

- Все там же работает, а я стою на часах.

- Я спущусь к ним, ты покарауль.

- Хорошо, при опасности дам сигнал, - ответил старик.

Зорак прошел в сад и, подойдя к погребу, скрылся за его дверью. Условным сигналом он дал о себе знать своим товарищам и по крутой лестнице спустился на дно погреба. Там внизу в мрачном подземелье, чуть-чуть прорезая тьму, светилась красноватым светом небольшая керосиновая лампа. В углу, склонившись над пишущей машинкой, сидела худощавая девушка – Надя Поташкина. Рядом с ней был Женя Семионенков. Подпольщики прервали работу.

- Скоро кончаем, Никифор Феодосиевич, - сказала Надя. – Но трудно работать, не хватает воздуха.

- И голова кружится, - добавил Женя.

- Надо время от времени выходиь на поверхность, но во что бы то ни стало размножить листовки и как можно быстрее расклеить в селах, сказал Никифор Феодосиевич.

- Отпечатаем обязательно, - ответила Надя.

Никифор Феодосиевич выбрал одну из отпечатанных листовок и начал тихо читать вслух:

- «Дорогие братья и сестры, матери и отцы! На нашу Родину выпало тяжелое испытание. Враг бесчинствует и глумится над советскими людьми. Он всюду трубит о своих победах, но победы его непрочны. Советские люди ненавидят фашизм и ведут с ним непримиримую борьбу. Саботируйте все мероприятия фашистов! Прячьте хлеб, продовольствие! Уничтожайте предателей! Мы с вами, дорогие товарищи! Победа будет за нами! Сметрь фашизму!»

Кончив читать, Зорак задумался.

- Все ясно, Никифор Феодосиевич. Каждое слово будет понятно народу, - заметил Женя.

- Это хорошо, - согласился Никифор Феодосиевич. – Наши люди не должны терять веру в победу, и тогда враг будет бессилен против народа. Теперь разреши-ка, Надя, и мне отпечатать одну закладочку.

Надя уступила место, и Никифолр Феодосиевич принялся отстукивать на машинке букву за буквой. Он призывал бывших воинов Красной Армии вступать в партизанские отряды и решительно громить оккупантов. Когда закладка была отпечатана, Никифор Феодосиевич передал ее Жене. Надя вновь уселась за машинку. Никифор Феодосиевич пожелал товарищам успеха и собрался уходить. В это время послышался сигнал опасности. Все затаили дыхание и стали прислушиваться.

Возле дома появился полицай Крючков. Подойдя к Поташкину, он как пес, почесал за ухом и спросил:

- Эй, старина, доктора не видел?

Старик ухмыльнулся:

- Как же, видел, прошел вон туда, - и указал рукой в противоположный конец села.

- Вот черт колченогий, сгинул, как леший в воду, - выругался с досады Крючков и наказал: - Увидишь, пошли немедленно к Марии. Что-то она плохо чувствует себя.

- Хорошо, пошлю, - ответил старик и, сорвав горсть травы, обтер лопатку, которой взрыхлял грядку.

Когда Крючков скрылся, Поташкин вошел в сад к погребу и позвал Никифора Феодосиевича. Зорак выбрался на поверхность и взволнованно спросил:

- Что случилось?

- Крючков был, говорит, Мария требует вас; ей что-то нездоровится.

- Ну, это ничего, не умрет, а если и умрет, то туда ей и дорога. Слушай, отец, - обратился он к Поташкину, - надо отвезти партизанам продовольствие. Как ты, сможешь?

- Раз надо, какой же может быть разговор, – без колебания ответил старик.

- Тогда свяжись с мельником из Егорья. Он поедет вместе с тобой. Будьте осторожны. На всякий случай придумайе какую-нибудь причину для своей поездки.

- Не беспокойтесь, Никифор Феодосиевич, все будет в порядке, - заверил Поташкин.

Зорак молча, пожал ей руку и направился к Майер.

Около часа провел Зорак у немки. Она действительно чувствовала себя плохо. От самогона, который употребляла каждый день, у нее болела голова. Никифор Феодосиевич, напичкав ее разными лекарствами, сказал, что к утру все пройдет. Он предложил лечь ей в постель и ничего не делать. Майер покачала головой и сказала, что лежать не может. Тут же по секркту она шепнула доктору новость о прибытии карательного отряда. Зорак сохранил хладнокровие и посоветовал все же поберечь драгоценное здоровье, столь сильно подорванное «государственными заботами». Возвратившись домой, Никифор Феодосиевич перебрал все све хозяйство и припрятал документы, относящиеся к антифашистской деятельности. Затем, прослушав вечернюю сводку Совинформбюро, он закопал в подготовленный во дворе дома яме радиоприемник.

В ту же ночь Лукашов перевел всех полицаев на казарменное положение. Лишь сын бургомистерши, Ян Майер, с разрешения своей матушки не явился в управление. Боевое оружие Лукашов закрыл в шкаф, а ключи передал дневальному Владимиру Пасману. Подпольщики готовились к одной очень важной операции. Пока все шло так, как было предусмотрено. Но неожиданный поздний приход в управление Марии Майер застал Лукашова врасплох и несколько спутал планы.

Ночь была теплой и тихой. Ровно в двенадцать партизаны бесшумно подошли к управлению полиции. Командир отряда Афонин расставил бойцов. Потом в сопровождении трех партизан подошел к двери и тихо стукнул три раза. В тот же момент щелкнул замок, и перед партизанами появился Лукашов. Афонин с пистолетом в руках вместе с бойцами ворвался в помещение.

- Руки вверх! – скомандовал он.

Растерявшиеся и перепуганные полицейские вместе со своим начальником Лукашовым, повинуясь приказу, неуклюже подняли руки. Только один из них качнулся было к окну, но на него грозно установилось дуло пистолета.

- Смотри, иуда, если хоть пальцем шевельнешь, сейча же пристрелю! – пригрозил ему Афонин и приказал бойцам произвести обыск.

Смирнов и Рязанов быстро обыскали арестованных и, забрав оружие, передали его в окно своим товарищам. Худощавый и по-юношески хрупкий Коля Косоногов сорвал со стены портрет Гитлера и с наслаждением плюнюл ему в глаза. Потом он бросил портрет на пол и вылил на лицо фюрера чернила. Тем временем Рязанов распахнул в смежной комнате шифоньер и от удивления заморгал глазами: вместе со скрипом створок оттуда донесся дикий вопль и, к ногам молодого патриота рухнула, подобно сгнившей, трухлявой осине Мария Майер.

- Ах, и ты, оказывается, здесь, старая ведьма! Теперь-то ты от нас не уйдешь! – негодующе заявил Рязанов.- Сыночек, родненький, пощади! – запричитала Майер.

Рязанов за руку выволок ее в зал и поставил перед Афониным.

- Товарищ командир, принимайте трофей! Обнаружил в шифоньере среди прочей дряни,- доложил он.

- Ну что ж, заберем и ее, - спокойно произнес Афонин.

- Соколик ты мой, я же безвредная, я же неграмотная женщина. Вы же меня знаете. Помните, еще заходили ко мне?

- Помню и знаю, сколько ты загубила безвинных советских людей, - возмутился Афонин.- Мы обязаны предать тебя военному суду.

- За что, родные? Я против вас ничего не имею.

- А ну, хватит! Ишь расслюнявилась, - одернул ее Афонин.

- Соколик, дорогой, отпусти меня! В долгу не останусь.

Афонин задумался. Он посмотрел на Лукашова, переглянулся с Рязановым.

- В долгу, говоришь не останешься? – переспросил Афонин.- Хорошо, посмотрим. На этот раз пощадим, но только знай: если кого-нибудь тронешь в селе, тогда уже пощады не жди!

- Клянусь богом никого не трону, - затараторила Майер.

- А сейчас полезай в шифоньер, - указал он рукой.

Майер недоуменно уставилась на командира и не могла понять, что бы это значило. Рязанов подскочил к ней, запихнул ее в шифоньер и защелкнул замок.

Партизаны вывели полицаев за село, развязали им руки. На улице по-прежнему было тихо, ночная темь, постепенно уступила место рассвету.

- Кто желает искупить свою вину перед Родиной и пойти в партизаны, - три шага вперед! – скомандовал Афонин. Вышел Лукашов и Пасман. Афонин быстро приблизился к ним и поочередно крепко обнял каждого. Сделал три шага вперед и полицай Крючков.

- И ты, гадюка, хочешь в партизаны? – возмущаясь, воскликнул Смирнов.

- Да, пожалуйста, возьмите меня. Я очень прошу, - забормотал полицай.

- Афонин был в недоумении, он что-то соображал, а затем быстро достал из планшетки лист бумаги с карандашом и протнул Крючкову:

- Пиши заявление.

Тот стал писать трясущимися руками. Все насторожились и ждали. Наконец, полицай передал листок командиру. Афонин брезгливо взял его и прочитал вслух:

«Я Крючков Иван Федорович, прошу вас, товарищ командир партизанского отряда, принять меня в партизаны. Я клянусь быть верным до конца жизни и беспощадно бить врага. Фашисты – это изверги, грабители и убийцы. Я проклинаю фышизм!»

Афонини покачал головой и усмехнулся:

- Что- то поздно дошел ты до такой истины. Руки твои обагрены кровью невинных советских людей. И уж теперь их не отмоешь. – Затем он сурово сдвинул брови и приказал: - Отходи в сторону!

Полицай отделился от арестованных.

Афонин что-то шепнул Рязанову и начал оглашать приговор…

Исполнив приговор над изменниками Родины, партизаны ушли в лес. Чтобы замаскировать уход Лукашова и Пасмана в партизанский отряд, они инсценировали особую расправу над ними. На дороге были брошены их фуражки, изодранная одежда и другие личные предметы. Приговор над изменником Родины Крючковым привели в исполнение позже, а среди населения был пущен слух об уходе его в партизаны.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Весть о расстреле предателей Родины с быстротой молнии облетела село. Женщины, выгнав на заре скот, группами толпились на улице и долго не расходились по домам. Одни из них уверяли, что в лесах теперь видимо-невидимо партизан и что всем предателям наступает конец, другие рассказывали о патриотических листовках, а третьи – о приближении Красной Армии. Худощавая старушка подбадривала:

- Крепитесь, бабоньки, скоро конец супостату!..

И они крепились, верили, что недолго торжествовать врагу. Однако радость была непродолжительной. К восьми часам утра в Досугово прибыл карательный отряд. Оцепив село, фашисты приступили к поголовному обыску. Они искали партизан, бывших воинов Красной Армии, оружие, одновременно забирали у населения вещи, скот, птицу, продовольствие. То в одном, то в другом конце села слышались выстрелы. Из домов несся душераздирающий плач детей, вопли униженных и обезумевших женщин. Два немецких солдата тянули по улице привязанную за рога корову. Третий подгонял ее хворостиной. Рядом суетилась женщина. На руках у нее был маленький ребенок, а двое других малолетних детишек держались за юбку. Дети плакали, а женщина без конца повторяла: «Бабоньки, милые, что ж это такое?»

Увидев Майер, она кинулась к ней и запричитала:

- Матушка, Мария Францевна заступитесь! Чем же я буду детей-то кормить? Умрут они с голоду!

- Не умрут, проживут и на воде, а доблестная армия не может оставаться голодной, - ответила, Майер и свернула в сторону.

Женщина вновь кинулась к солдатам. Один из них ударил ее и возмущенно закричал что-то по-немецки. Женщина упала на землю, потом обняла детишек и негодующе пригрозила:

- Ну, ладно, вам это так не пройдет.

На другой стороне улицы орудовала еще одна группа фашистов. Длинный и тонкий, как жердь, немец тащил двух куриц. Другой солдат гнался за поросенком. Видно было, что ему очень уж не хотелось упускать заманчивую добычу. Когда его попытка не увенчалась успехом, он приставил к плечу винтовку и выстрелил.

Прибывшие в село вместе с карательным отрядом Царев и Ходкевеич вытащили из дома мужчину лет тридцати, в старом, замасленном красноармейском обмундировании, и принялись безжалостно избивать. Они били его до тех пор, пока тот не повалился на землю. К предателям подскочила женщина и громко заголосила.

- Что вы делаете, изверги? Это мой муж, спросите вот у них, - показывала она на окружающих. – Они подтвердят!

- Уйди, сучка! – словно удав, прошипел Ходкевич и оттолкнул ее.

Подбежал здоровенный рыжий фельдфебель и начал бить упавшего солдата ногой, потом выхватил пистолет и пристрелил.

В это время Никифор Феодосиевич находился на медпункте. Он старался быть спокойным. Однако в душе волновался, и мысли его обращены были к товарищам по подпольной работе, к жителям села, над которыми бесчинствовал враг. Вскоре за окном появились два вооруженных карателя. Это были власовцы, сравнительно молодые, здоровые парни. На их туго затянутых ремнях болтались пистолеты в желтых кобурах и гранаты.

В своем бандитском облачении каратели были страшны и противны. Ворвавшись в помещение, они открыли столы, шкафы с медикаментами, заглянули в соседнюю комнату, перерыли многочисленные бумаги и бесцеремонно разбросали. Надя Семионенкова, возмущаямь, что-то проворчала про себя и принялась подбирать их. Один из головорезов игриво пощекотал ее. Надя смолчала, но гневно посмотрела на него.

- Ух, какая сердитая! Недотрога, - ухмыльнулся каратель и расхохотался.

Второй подошел к Зораку и грубо с резким украинским акцентом сказал:

- А ну, докладывай, кто ты такой?

- Я – доктор, - спокойно ответил Никифор Феодосиевич.

- Лечишь дохлых собак? – съехидничал власовец.

- Нет, я лечу людей.

Власовец задумался. Он что-то прикидывал, а потом грубо и нагло, будто на допросе, продолжал:

- А родом откуда?

- С Украины.

- С Украины? – удивился каратель и, заметно смягчившись, спросил: - Значит, земляк

- Выходит, так, - поддакнул Никифор Феодосиевич.

- А ранен где был? При каких обстоятельствах?

Никифор Феодосиевич улыбнулся и переспросил:

- При каких обстоятельствах говоришь?

- Да, да, рассказывай, - понукал его власовец.

- Что ж рассказывать?.. Я полагал, что вам все известно. В частности, то, что я пользуюсь доверием господина коменданта. Он устроил меня, чтобы служить фюреру.

- Так, значит, свой, - сделал вывод власовец.

- Вроде так.

- Тогда разреши земляк, пожать руку, - заключил каратель и отрекомендовался: - Гнидченко Никанор Митрич.

Доктор назвал свою фамилию, имя, отчество.

Так в первый же день среди карательного отряда у доктора появился «друг», которого он потом удачно использовал для прикрытия своей деятельности.

Весь этот день Никифор Феодосиевич провел в крайнем напряжении. Несколько раз под разными предлогами он посылал на село, то Надю Семионенкову, то Веру Бабкову и к вечеру уже получил ясное представление о произволе карателей. В своем дневнике доктор пометил: «Сегодня на заре в Досугово прибыл карательный отряд. Оцепил село. Стали искать паризан, забирать проживающих военнопленных. Плач, крики, стоны, стрельба, сплошной разгул зверств и жестокостей. Били воинов, били женщин, немецкий фельдфебель двух женщин бил до крови. Меня радует пока то, что подпольщики полностью сохранили себя и оказались вне поля подозрения».

На следующие сутки ровно в двенадцать часов бургомистр Майер предложила доктору явиться в соседнее село. Немка была у приятельницы и пьянствовала со своими друзьями – Царевыми, Ходкевичем и неизвестными Зораку двумя полицаями.

- Здравствуте, доктор! Вы нас узнаете? – спросил Ходкевич, когда Зорак вошел в дом.

Никифор Феодосиевич давно знал этого предателя, возмущался его злодеяниями, но умышленно сделал удивленный вид.

- Помните, это было в Смоленске. Мы тогда еще приглашали вас к себе на работу, - продолжал Ходкевич.

- Ах, да, теперь вспоминаю дорогих гостей, - с оттенком восторга произнес Никифор Феодосиевич и платком обтер вспотевшее от жары лицо.

- Что-то нездоровится нашим гостям, доктор…- заметила Майер.

- Вчера вечером выпили, а сегодня заложило грудь, дышать нечем, похмелье не помогает, - пояснил Царев.

- Перенапрягли себя работой.

- Конечно, - согласился Ходкевич, - целый день наводил у вас порядок, а работы еще непочатый край.

- Полицейские перебиты, пропал мой муж, а убийцы гуляют где-то на воле,- прослезилась Майер. – Ах, бог мой, как бы я сейчас расправилась с этими бандитами!

- Ничего, - заявил Ходкевич, мы еще с ними расправимся, рука у нас не дрогнет.

«Ах, гад ползучий!» - про себя поругался Никифор Феодосиевич, и ему захотелось, во что бы ни стало разделаться с этими фашистскими холопами.

- Если бы вы только знали, как мне жалко мужа Ивана Федоровича, проговорила Майер и принялась тереть помутневшие от вина глаза.

- Да, хороший он был человек. Царство ему небесное, - посочувствовал ему Зорак и присел на табуретку.

- Доктор, а не могли бы вы высказать свои предположения насчет убийства полицейских? – спросил Ходкевич.

- Знаете, я над этим особенно не задумывался. Но мне кажется, это налет какой-то проезжей банды.

- Вот и я так думаю, - согласился с ним Царев.

- Да, но мария Францевна узнала некоторых бандитов и утверждает, что встречала их в Досугове, - возразил Ходкевич.

- Возможно, в панике она кое-что перепутала. Они же над ней издевались, - пояснил Царев.

- Ой, как они только надо мной не издевались, - поспешила поддержать Царева, опьяневшая Майер, - мяли бока, волочили за волосы, загоняли под ногти иголку, да еще хотели каленым железом язык прижечь!

Никифор Феодосиевич ужаснулся и, посмотрев на женщину, подумал: «Ну и врешь же ты, подлюга! А вообще-то неплохо было бы прижеяь тебе язык».

- Спасибо, доктор, за сочувствие, - отозвалась, Майер и продолжала: - А как бедненький Иван Тихонович просил пощады! Я, говорит, коммунистом был, в Красной Армии служил, я ваш, прстите! Но не тут-то было, скрутили и его. А какой он милый был, симпатичный.

- Ничего, поработаем и найдем убийц, - заверил Ходкевмч.

Найдем и повесим, - подтвердил обрюзгший, пьяный полицай и, не снимая с себя одежды, повалился на кровать.

- И животы вспорем, - добавил второй и пристроился к своему напарнику.

Никифору Феодосиевичу с каждой минутой становилось все больше не по себе в этой мерзкой компании.

- Ну что ж, друзья лечиться будем? – спросил он.

- А что вы нам посоветуете? – спросил Царев.

- Давате я выслушаю вас, а потом и посоветуюмся.

- Нет, выслушивать не надо, - запротестовал Ходкевич. – Вы прсто посоветуйте, как избавиться от удушья?

Никифор Феодосиевич задумался, а затем сказал:

- Надо поставить банки.

Ходкевич недоуменно посмотрел на доктора и переспросил:

- Банки? А для чего?

- Для того, чтобы разогнать дурную кровь. Это очень, радикальное средство.

- А мне все равно, банки, так банки, согласился Царев

- Ну, вот и хорошо, тогда подошлю к вам сестричку, - пояснил доктор и, пожелав старшинам наилучших благ, покинул помещение.

Вернувшись домой, Никифор Феодосиевич застал у себя Шутову и очень обрадовался.

- Здравствуте, Нина! Ты-то мне и нужна, - улыбаясь, проговорил Никифор Феодосиевич и крепко пожал ей руку. – Что делается в селах?

Присев к столу, Нина рассказала Никифору Феодосиевичу о бесчинствах карателей, об аресте бывших красноармейцев, о грабеже населения.

В Лобкове, - сообщила она, - двадцати окруженцам удалось с нашей помощью, прорваться сквозь немецкий заслон и уйти в партизаннский отряд.

Никифор Феодосиевич поблагодарил Нину и ее товарищей за самоотверженность и заявил:

- Я хочу поручить вам, Нина, одно очень важное задание.

- Пожалуйста, - ответила девушка, - я готова, хоть сейчас.

- Надо немедленно связаться с отрядом. Население Ново-Михайловска стонет от зверств Ходкевича, Соболевская волость – от злодеяний Царева. Они и здесь свирепствуют. Сегодня они пьянствуют с бургомистром волости у ее приятельницы.

Зорак взял карандаш и нарисовал расположение дома, где находились предатели.

- Надо сегодня же ночью покончить с ними, а Майер еще раз припугнуть…

- Ясно, Никифор Феодосиевич.

- Ново-Михайловский лес, знаешь? – спросил доктор.

- Как свой сад.

- Это хорошо. И все же посмотри: вот здесь, при входе в лес, развилка дорог. Сверни сюда, налево, - показал он, проводя карандашом по листу бумаги.

- Знаю и эти дорожки, - заметила Нина.

- А теперь скажи, ты куковать можешь?

Нина удивленно взглянула на Никифора Феодосиевича…

- Могу, конечно…

- Вот и прекрасно, похвалил доктор девушку.

Нина усмехнулась и притихла, а Никифор Феодосиевич продолжал: