В тот последний мирный день никто ничего не подозревал. Мой товарищ по работе зоотехник Поляков с усердием щелкал костяшками счетов, подсчитывая надои молока. Мы сидели рядом за столиком у окна в канцелярии районной ветеринарной лечебницы и старательно записывали в тетради сведения о контрактации племенных телят, о состоянии пастбищ и предполагаемом сборе сена.

Окно было открыто. Молодая липа у ограды шелестела зеленой листвой. Солнце грело жарко. В его лучах серебром сверкала крашенная белой краской притолока.

Против нас за большим массивным желтым столом сидел, склонившись над солидным справочником по ветеринарному делу, ветеринарный врач Руднев. Он внимательно читал, медленно перелистывая книгу.

Окончив считать, Поляков отодвинул счеты в сторону и радостно сказал:

— Животноводы колхоза «Красный май» выполнили план надоя молока на сто сорок процентов! Инициативный там заведующий фермой! Он и лучшие места для пастьбы коров указывает, и хороший водопой отыскал. Результаты налицо.

Я от души порадовался за заведующего фермой Рыжикова и своего коллегу Полякова. Ни в одном колхозе моего участка пока такого результата не было.

Во время наших подсчетов в лечебницу с участков собрались специалисты. Большой, круглолицый, чернявый ветеринарный фельдшер Филимоненков уселся около входной двери на табуретке. На скамейках посреди канцелярии разместилось несколько других прибывших ветработников. Они тихо переговаривались.

Руднев встал, снял с вешалки белый халат, взял из шкафа шприц, пробирку со стерилизованными иглами, два флакона вакцины для предохранительной прививки против свиной рожи и, обратившись к прибывшим, сказал:

— Идемте со мною, будем работать на свиноферме...

Все, кроме нас с Поляковым и Филимоненкова, вышли.

Нам нужно было составить к трем часам дня отчеты. Обслуживал я центральный зоотехнический участок, в состав которого входило шесть сельских Советов, тридцать колхозов и столько же деревень. Работы хватало: учил молодых животноводов их ремеслу, сам перенимал у них хорошее, полезное и новое.

Зоотехнические участки у нас с Поляковым были смежными. Нередко то он ко мне заглядывал по работе, то я к нему. Так что трудные вопросы решали вместе. Когда же в колхозе увеличивались надои, а среднесуточный привес превышал килограмм, мы и радовались вместе.

Ветфельдшер Филимоненков был отличным помощником ветеринарному врачу. Знали его в любом колхозе. Он умело спасал телят при трудных отелах коров. Знал пороки и болезни лошадей. За что его часто включали в состав комиссий по отбору их для Красной Армии. Силенкою от природы Филимоненков был вдосталь награжден; ящик с медикаментами или бочку легонько снимал с повозки и осторожно ставил на землю, хоть будь в них по двадцати пудов. А попросят его где-либо на ферме злому быку вставить кольцо, в один миг опутает его, с силой дернет за конец веревки, и свирепый бык лежит смирнехонько, только пыхтит. Филимоненков тем временем ловко проденет кольцо.

К пяти часам мы закончили свою работу. Как раз в это время в ветлечебницу быстро вошел Руднев и по старой привычке (он был капитаном запаса) четко скомандовал:

— Взять винтовки, ручные пулеметы, гранаты! Выходи строиться!

Я и Поляков быстро взяли ручной пулемет, винтовку из пирамиды в коридоре и выбежали на улицу. За нами последовали Филимоненков и прибывший со старшим ветврачом персонал лечебницы.

Отделение быстро построилось и под командой Руднева двинулось в рощу на Голынщину — к месту сбора. Туда уже подходили и строились повзводно рабочие и служащие районного земельного отдела, отделений заготскота, заготживконторы, других учреждений и организаций района.

Один из преподавателей Монастырщинской средней школы поднялся на возвышенное место. Воцарилась тишина. Он осмотрелся, а затем сказал:

— Товарищи! Рабочие, служащие, учащиеся! Сегодня по решению районного комитета партии, исполкома райсовета и райвоенкомата по всему нашему району проводятся ночные учебные военные занятия. Завтра, воскресенье, выходной день, можно после учебы и отдохнуть. Отнесемся к занятиям по-серьезному. Нужно всем нам подготовиться на случай возможного нападение врага.

Это было в ночь под 22 июня 1941 года. А на следующий день многим из участников ночных учений пришлось взять в руки оружие и встать на защиту Родины. На страну упали первые бомбы гитлеровцев.

НАС ОСТАВЛЯЮТ...

Раскаты приближавшегося военного грома сразу нарушили жизнь района. По дорогам из-под Татарска и Барсуков, от Стегримова и Любавич потянулись к Монастырщине повозки и автомашины с людьми. Повозки, скрипя, подпрыгивали на ухабах, рытвинах и на бревенчатых мостах. Автомашины, пронзительно сигналя, обгоняли их, поднимая клубы пыли.

Все спешили в райвоенкомат, где усиленно работал мобилизационный отдел. Его работники строили в ряды мобилизованных из запаса и отправляли в Красную Армию.

Ранним утром отправились в райвоенкомат и мы с Поляковым. Шли Советской улицей на гору мимо сереньких домиков, покосившихся ворот, закрытых калиток, низеньких крылечек. Из труб проснувшихся домов к облакам тянулся бурый дымок.

По пути мы договорились проситься в одну часть. Служить вместе знакомым как-то легче, всегда можно рассчитывать на помощь друга. Но как только мы вошли в комнату мобилизационного отдела, навстречу поднялся лейтенант и вручил нам документ с освобождением на шесть месяцев. Документы были вручены также фельдшеру Филимоненкову и ветврачу Рудневу.

— Идите, товарищи,— сказал военком,— работайте.

Фронт подкатывался все ближе и ближе. Над Монастырщиной появился первый вражеский самолет. Он сделал круг и пошел в сторону Починка. По всему было видно, что это разведчик.

- Едут! Едут! Гоня скот! – заволновалась толпа в деревне. Женщины всхлипывали и, не утирая слез, бросились к обозу, чтобы проститься с родными и близкими. Нельзя было без волнения и боли смотреть на эти проводы. Люди хватались за повозки, плача, обнимали своих родных и так шли с обозом. Жена Фоки Павловича, миновав, его, уцепилась за детей, громко причитала и плакала навзрыд:

-Дети мои милые!.. Вы еще малые!..

И так шла впритык с повозкою, держась за руки детей. Наконец Фока Павлович легонько взял жену за талию и отстранил ее:

- Шагай поосторожнее,- сказал он,- посматривай назад, чуть не замотало юбку в колесо. Да и плакать пора кончать: не умирают же дети.

Кончилась околица, подъехали к бугру, прозванному «прощальным»: дальше этого места даже на войну никого не провожали.

- Успокойся,- ласково сказал на прощанье Фока Павлович жене,- береги меньших. Мы скоро вернемся.

Провожающие отходили от подвод и становились на обочину, чтобы дать возможность пройти скоту. Ольга Королева, Лена Гавриленкова, Настя Котова махали на прощанье платками.

За косогором Фока Павлович увидел врытый в землю тяжелый столб. Миновав его, он сказал:

- Дети! Поклонитесь земле своего колхоза, она растила вас, приучала к труду,- и снял картуз. Все склонили головы, а дядя Устин тихо перекрестился.

Вскоре к стаду колхоза «Прогресс» примкнули гурты колхоза «Новая жизнь». Старшей здесь была молодая энергичная животноводка Евдокия Романова. Верхом на лошади она подъехала к Фоке Павловичу и сказала весело:

- Привет всей честной братии от всех наших гонщиков. Надеюсь, у нас с вами в дороге будет согласие, а где нужно - и выручка в тяжелый час.

Фока Павлович тепло взглянул на Дуняшу и дружелюбно сказал:

- Держитесь поближе. А жить? Жить будем по-колхозному...

В этом месте я простился с Фокой Павловичем и Дуняшей и отправился домой, чтобы собраться в путь.

Дома я старался быть спокойным и, словно ничего не случилось, говорил жене:

- Возьму с собою в дорогу пару белья, портянки, полотенце, котелок, кружку, ложку и бритву. Летнее пальто, пожалуй, тоже надо взять.

На книжной полке я отыскал карту Смоленской области, блокнот и положил их в планшетку. Стопку книг-учебников, полученных из заочного отделения Белорусского сельскохозяйственного института, крепко связал шпагатом и положил на полочку. Учеба прервана, но они еще пригодятся, непременно пригодятся.

Но как я ни старался быть спокойным, сердце мое билось учащенно, а возбужденное воображение рисовало одну картину мрачнее другой. То я видел, как мать и жена, вынужденно покинув дом и все, что нажито упорным трудом, бредут с котомками за плечами в толпе беженцев, то вдруг рисовался горящий дом...

Жили мы хорошо. Мать моя сорок лет проработала на фабрике, Невысокая, плотная, она и сейчас, в свои шестьдесят лет, с усердием трудилась по дому.

Укладывая в солдатский вещевой мешок мои вещи, она печально говорила:

- И который это раз у меня такие нерадостные сборы-проводы? Мужа провожала на военную службу, и не вернулся он... Тебя, сынок, третий раз собираю. А что-то без тебя с нами будет?

Жена моя, Екатерина, работница Монастырщинской племенной базы, только что вернулась из Досугова, где участвовала в сооружении противотанкового рва. Она приготавливала прощальный обед, то и дело посматривая на меня. И в ее взгляде я читал тревогу.

- Вы, мамаша, и Катя, пока оставайтесь здесь. Если подойдет враг, сразу же уходите! Держите направление на Тулу и Рязань. Там и проживете как-нибудь. Обо мне не беспокойтесь, ведь меня посылают в тыл.

Весь обед мы сидели почти молча. Они смотрели на меня, я на них. Мать все пододвигала мне лучшие куски и говорила ласково:

- Ешь, ешь, тебе предстоит дорога, а мы уж как-нибудь…

Она вдруг заплакала, слезы ручейками покатились по морщинистым щекам.

- А может, и не свидимся...