Однажды после боя полк штурмом занял деревню Дуравки и простоял в ней до вечера. В этот день произошел любопытный случай с Федей-немцем. Он теперь сделался настоящим партизаном и принимал самое активное участие во всех боях.

Еще в Дмыничах мне пришлось наблюдать Браунгольца непосредственно в бою. Перед началом первой атаки Федя стоял у небольшого сарая, с которым соприкасалась оборона нашего батальона.

Видя, как он выбивает бревно из полусгнившего угла, чтобы стрелять стоя, с упора, я помахал ему рукой и, припоминая его слова о том, что он не будет стрелять в рядовых немцев, сказал:

— За туманом, Федя, не различишь; вместо фашиста-офицера камрада убьешь.

Безнадежно махнув рукой, Федя продолжал прилаживать винтовку на уровне плеча. В течение жаркого боевого дня вокруг сарая рвались снаряды, несколько раз начинала дымиться, не загораясь, мокрая солома крыши, а Федя стоял во весь рост за углом и посылал пулю за пулей в наступающих фашистов.

В первом затишье после атаки, обращаясь ко мне, он прокричал:

— Геноссе командир, — и показал два пальца,— цвай наци капут.

Вечером, когда бой уже затихал, немцам все же удалось поджечь сарай, и Феде пришлось перебежать в маленькое углубление вблизи моего КП, расположенного в заброшенной силосной яме. Возбужденный, забрызганный грязью, Федя окликнул меня и почти радостно, показав всю пятерню, проговорил:

— Фюнф наци капут!

— Слишком много офицеров шло на тебя!

— Нихт официрен, нур зольдатен! — Федя, по его словам, уже не разбирал, в кого стрелял — в солдат или офицеров.

В Дуравках, где партизаны занимали оборону, Браунгольц, ходивший теперь с трофейным автоматом, зашел в крайний дом и попросил у хозяйки молока. Женщина вначале приняла его за переодетого партизана, но, видя, что он ничего не понимает по-русски и лопочет на немецком языке, быстро подала крынку молока, кусок хлеба, а когда Федя принялся за еду, схватила его автомат и закричала: «Руки вверх, фашист поганый!» Немец обалдел. Поставил крынку на стол, поднял руки.

— Их ист партизан, партизан! — пытался внушить хозяйке Федя.

— Знаю я тебя, черта рыжего! Вчера у меня последнюю курицу забрал. Марш на улицу!

И женщина повела Федю по улице с поднятыми вверх руками. Сконфузившись, он пытался изобразить на лице подобие улыбки и покорно шел впереди нее. Трое партизан выскочили из-за угла, чтобы помочь женщине доставить «языка» в штаб. Узнав Федю, они покатились со смеху, а недоумевающая женщина широко раскрытыми глазами глядела то на немца, то на партизан. Наконец она закричала:

— Что ржете, как жеребцы, берите его и ведите к командиру!

— Отпусти его, тетя, это наш партизан.

— Да он же всех кур вчера в деревне переловил.

— То был другой, наш не ест курятину! — шутили партизаны.

— Черт вас тут разберет! — Бросила женщина автомат на землю и ушла.

Так вторично был взят в плен смолячкой из деревни Дуравки Фридрих Браунгольц. В полку над этим случаем долго смеялись, и больше всех сам Федя-немец.

НОЧНАЯ КОНТРАТАКА

Наконец было получено долгожданное разрешение на выход в Белоруссию, в район Темного леса, который привлекал партизан своим большим массивом. Он примыкал к железной дороге Кричев-Орша. Путь был не ближний, нас ожидала неизвестность, но все обрадовались этой возможности. Мы еще думали вернуться в пределы Смоленщины, с которой нас связывало не только рождение полка «Тринадцать», но и могилы товарищей, оставленные на этой земле.

Стояла темная апрельская ночь. Черные тучи сплошной пеленой покрывали небо. Сырой, пронизывающий ветер дул в лицо. Через поля и раскисшие луга, с трудом вытаскивая ноги из грязи, двигалась колонна партизан. Шли молча, напрягая силы. Ни голосов, ни огонька папиросы, только чавканье слякоти да легкий скрип телег.

Второй день полк двигался на юг. Он выскочил из заколдованного круга, где почти в течение месяца продолжалась кровавая игра в кошки-мышки, но карательная экспедиция, не отставая, преследовала нас.

Последние деревни Смоленщины — Танцы и Палом заняли при свете дня. Первый батальон остановился в Танцах, в Палом прошли остальные подразделения.

Пока мы с Сергеем Скворцовым осматривали местность, распределяли сектора обороны, командиры рот разводили людей по квартирам: по десять — двенадцать человек в избу. Усталые, мокрые, обрызганные грязью, люди ложились на пол, на лавки и засыпали мгновенно беспокойным сном. Но снова в этот день, как и во многие другие беспокойные дни в тылу врага весной 1943 года, не пришлось отдыхать партизанам.

Теперь, когда боевое время Великой Отечественной войны ушло в далекое прошлое и все мы заняты мирным трудом, нас самих поражает, как могли мы без сна, без отдыха, без минуты покоя, при постоянном напряжении нервной системы неделями, месяцами держаться на ногах.

Уже через час после остановки на отдых дежурный наблюдатель, примостившийся на крыше сарая, передал дневальному у штабной избы о движении, замеченном им в соседней деревне.

Оперативным дежурным тогда был Николай Иванчиков, удивительно спокойный и уравновешенный уралец.

Через тела раскидавшихся на полу партизан он подошел ко мне, осторожно растолкал и, виновато улыбаясь, доложил:

— Товарищ командир, в соседней деревне с юга накапливается противник. Со стороны Шамова подходят колонны пехоты и большой обоз. Прикажете объявить тревогу или поднять дежурную роту?

Голос Иванчикова звучал глухо, как из подземелья. В моих глазах лицо его расплывалось, словно в запотевшем стекле. Кто недосыпал неделями или по нескольку суток подряд не смыкал глаз, постоянно находясь в обстановке боя или преследования, тот знает, как тяжела бывает голова. Она, словно чугунная гиря, клонится вниз, нервы вздрагивают, как натянутые провода, будто пропускают через себя электрический ток, тяжелые веки, сопротивляясь воле, закрывают глаза. Измотанный организм требует хотя бы непродолжительного отдыха. В такие минуты личная опасность не беспокоит человека. Но сознание долга и ответственность перед людьми заставляют его стиснуть зубы и гнать от себя предательскую дремоту.

Наспех поправив ремни и сбившийся на живот маузер, встряхивая головой, как будто это может избавить от усталости и сна, вместе с дежурным выхожу на улицу.

С крыши хорошо видно, как каратели подтягиваются, сосредоточиваются на исходных пунктах. Противник не скрывал своего намерения. Он открыто устанавливал орудия, минометы, обращая их в нашу сторону. Наступление готовилось с двух направлений.

Боевая тревога привела батальон в готовность. Пока партизаны выходили из домов, я написал короткое донесение Гришину.

Роты без излишней суетни занимали свои заранее определенные места. Опять шли бойцы в разные стороны от деревни, захватив с собой пуки соломы или сена, чтобы не лежать в грязи. О боях этой весны партизаны говорили в шутку, что деремся с подстилкой.

В 10 часов утра противник открыл артиллерийскую стрельбу. Один из первых снарядов угодил в соломенную крышу сарая, с которого я наблюдал за наступающими карателями, и, пролетев через трухлявую кровлю, с надрывным треском лопнул внутри. Взрывной волной крышу приподняло и с шумом опустило. Я кувыркнулся вниз на нерастаявший сугроб. Вспыхнул пожар. Пришлось поспешно оставить замеченный противником наблюдательный пункт.

Вслед за пристрелочными выстрелами первого орудия деревня была подвергнута обстрелу из нескольких пушек и минометов. Языки пламени зазмеились по крышам крестьянских построек. Гитлеровцы пошли в атаку. Они бежали по открытому месту во весь рост.

Деревня, из которой наступал противник, находилась в километре от партизанской обороны. Очень скоро цепь врага оказалась в двухстах метрах от нас. Нас разделяло вспаханное с осени поле. Немцы теперь двигались шагом, с трудом вытаскивая ноги из непролазной грязи, и вели беспорядочный, неприцельный огонь в сторону затаившихся по складкам местности партизан.

Когда расстояние между наступавшими немцами и нами сократилось до ста — ста пятидесяти метров, партизаны открыли огонь. Пули хлестнули по вражеской цепи. Как обычно в таких случаях, какое-то мгновение среди наступающих длилось замешательство. Потом повторилось знакомое нам явление. Поняв, что их поймали на открытом месте, немцы, уцелевшие от первых выстрелов наших пулеметчиков и автоматчиков, залегли в липкую грязь пашни. Прицельный огонь наш был губителен. Укрыться фашистам было негде, ползти назад почти невозможно. Но они поднимались и бежали назад по равнине, настигаемые очередями пуль, ничком тыкались в землю. Многие из гитлеровцев не вернулись из этой атаки.

Мы очень хорошо знали возможности противника, чтобы считать первый успех удачей дня. Роты, встретившие наступавших карателей плотным огнем, израсходовали много патронов, а подобрать брошенные и оставшиеся на убитых врагах боеприпасы и оружие не позволял усилившийся артиллерийский обстрел.

Вскоре обстановка еще более осложнилась. С противоположного участка обороны командир роты Макаров сообщил о концентрации противника в деревне, расположенной в трех километрах. Вокруг батальона создавалась подкова с очень узкой горловиной.

Артиллерия продолжала обстрел деревни и нашего расположения. Теперь нельзя было заранее предугадать, откуда начнется атака и на каком участке будет наноситься главный удар.

— Хорошенький, наверное, джаз собираются сыграть нам немцы. Деревня подходящая — Танцы, — проговорил Михаил Чапаев, вычерпывая котелком воду из своей щели.

— Ты, Миша, русского хорошо танцуешь, а немец обучает тебя западным танцам, — отозвался на шутливое замечание Чапаева пулеметчик Андрей Данилов.

— Вон под наш камаринский сколько станцевало их в могилу, — сказал Кардаш. — Готовьтесь, хлопцы, подсыплем им еще русской музыки!

В деревне догорали подожженные снарядами дома. Политруку роты Степанову со взводом Горелова удалось отстоять от пожара несколько хат, но огонь трудно было погасить под беспрерывным обстрелом.

Бой боем, тревога тревогой, а солдатский организм требует «подкрепления». Несмотря на обстрел деревни и пожары, в хатах на каждый взвод готовился «обед». Старшина батальона Тумас с группой партизан переносил чугуны из домов, которые не удалось отстоять от огня, в другие и под обстрелом варил картошку. А потом, лавируя между разрывами, бойцы разносили в ведрах дымящуюся картошку и по куску черствого хлеба, взятого из неприкосновенного запаса. Почти не было соли, однако это не мешало очищать содержимое ведер. «Подкрепление» в бою стало делом обыденным, а отсутствием аппетита партизаны не страдали.

Гитлеровцы не торопились с наступлением. Утренняя их попытка наступать, очевидно, была инициативой какого-нибудь мелкого фюрера, желавшего отличиться у высокого начальства. Но атаки мы ожидали с минуты на минуту.

Еще утром по приказанию командира полка повозки с ранеными были отправлены в деревню Палом, батальон оставался на месте налегке. Вокруг Палома также сосредоточивались силы противника, но стоявшие там батальоны еще не вступали в бой, хотя и выйти на помощь первому батальону не могли.

До вечера оставалось много времени, солнце, показавшееся из-за туч, стояло высоко, а нам необходимо было, как всегда, продержаться дотемна, чтобы под прикрытием ночи идти дальше на юг, к лесам, которые обеспечивали бы нам хоть кратковременную передышку.

К 2 часам дня немцы закончили подтягивать силы и повели наступление на батальон с трех сторон. Противник сразу обнаружил свое намерение окружить деревню Танцы, отрезать батальон от основных сил полка, уничтожить его и тем самым создать очень выгодные позиции для наступления на Палом.

Зная по опыту прошлых боев тактику карателей, я заранее выслал два взвода на высоты северо-восточнее и юго-восточнее деревни. Они получили задание не допустить фланговых обходов и полного окружения батальона. Этим обеспечивалась возможность нашего отхода в случае крайней необходимости.

Перед самой атакой немцы усилили артобстрел нашей обороны. Под прикрытием артиллерии они пошли на сближение с нами. Когда расстояние между наступающими и обороняющимися сократилось до разлета осколков рвущихся снарядов, огонь артиллерии был прекращен. Завязался жаркий бой. Прижатые нашим огнем к земле, каратели, однако, не побежали: для них не было секретом, что у нас мало боеприпасов.

В цепи немцев мы заметили несколько предателей. Эти выродки истошно кричали о нашем «фанатизме», о нашей «обреченности», призывая партизан прекратить «бесполезное сопротивление».

На участке взвода Николая Зайцева немцы на бронетранспортере пытались прорваться в деревню с тыла. Помощник командира взвода Григорий Синдеев с третьего выстрела противотанкового ружья поджег машину. Фашисты испугались взрыва баков с горючим и, пользуясь дымовой завесой, стали отходить к своей цепи. Ветер крутил черный столб дыма, рвал его в клочья, обнажая удирающих немцев.

Почти четыре часа, не переставая, работали пулеметы с обеих сторон. Мы несли потери главным образом от артиллерийского и минометного огня. В батальоне были убитые и до двадцати раненых.

Враг понимал, что мы решили держаться до темноты, чтобы под ее прикрытием выйти из боя. Часам к шести, не считаясь с большими потерями, гитлеровцы усилили натиск. Они торопились во что бы то ни стало если не уничтожить, то вытеснить нас из деревни до ночи.

Стремясь по-прежнему окружить деревню полностью, они особенно нажали на фланги. Взвод Ивана Сафонова, несмотря на то, что половина людей была ранена и отправлена с позиций, героически удерживал высоту севернее деревни, не позволяя сомкнуться кольцу наступающих. По моей просьбе командир полка усилил его за счет батальона Звездаева.

Патронов оставалось все меньше. Раненых с каждым часом становилось все больше. Зная об этом, командир полка выслал прикрытие и приказал оставить деревню. Приказ совпал с наступлением темноты. Но и на этот раз немцы изменили всегдашнему своему правилу — воевать, пока светит солнце. Они во что бы то ни стало решили ворваться в Палом.

Когда я с последним взводом выходил из Танцев, фашисты бежали по улицам деревни с противоположного ее конца. Не прекращая огня, наши роты отходили по лощине, залитой водой.

Командиров рот Матяша и Макарова я предупредил о необходимости занять оборону по высотам и лугу перед деревней Палом, иначе противник действительно мог легко осуществить свое намерение и ворваться в деревню, где стоял громоздкий обоз с ранеными.

Ночь наступила быстро. В одном километре перед нами догорали подожженные дома оставленной деревни. На фоне огня хорошо была видна движущаяся за нами цепь карателей. Они же, двигаясь от света в темноту, нас видеть не могли. Очевидно, поэтому противник полагал, что мы ушли далеко, и вел несильный огонь.

Цепь батальона залегла по лугу и ждала команду. Мне показалось очень выгодным контратаковать карателей. По цепи батальона была подана команда: подготовиться к контратаке. Бойцы лежали, словно сросшись с землей; в сторону противника до приказа не было сделано ни одного выстрела.

Я лежал на стыке первой и второй рот батальона. На нас двигалась большая масса солдат. Была ли это рота или батальон, я бы не смог сказать, но это была не одна сотня карателей. На фоне объятой пламенем деревни было видно, что шли они столь плотно, что по временам сливались в сплошную движущуюся стену. Мокрый луг чавкал под их ногами, слышался многоголосый говор. Кто-то на русском языке неоднократно повторял: — Удрали, удрали, бандиты.

Хотя я был уверен, что психологический эффект от неожиданной встречи огнем в упор из темноты будет на нашей стороне, самочувствие у меня было неважное. Мне незнакомо чувство полного безразличия к опасности, которое почему-то иногда выдают за храбрость. Я убежден, что перед боем робеет каждый. Но не каждый трусит. Храбр тот, кто силой воли заставляет себя быть смелым. При виде надвигающихся бесчисленных врагов я мог бы определить свое самочувствие словом «робость». Это чувство неизбежно приходит в предвидении рукопашной. Уже потом в схватке оно сменяется яростью порыва.

Темные силуэты карателей напоминали полчища гигантских черных муравьев поднявшихся на задние конечности, или чудовищных существ, выходцев из других миров, которых любят рисовать писатели-фантасты.

Все ближе и ближе надвигается лавина. Вот она уже на расстоянии гранатного броска. И тогда поднимаюсь и во всю силу голоса кричу: — За Родину! Огонь! Вперед! Ура!

Двести пятьдесят человек в едином порыве, заглушая криками «ура» выстрелы своего же оружия, бросились на оторопевших врагов, которые не предполагали ничего подобного. Не видя партизан, они, должно быть, решили, что сам ночной мрак ощетинился против них. Цепь врага дрогнула, смешалась и кинулась назад.

«Ура!» Это многоголосое, всезаглушающее «ура!». «Ура» — боевой клич наших предков. Он продолжал служить нам, вызывая дух самозабвенного героизма и величайшего душевного порыва. Тут я впервые понял по-настоящему, что такое этот воинственный клич и как высоко его свойство поднимать бойцов на штурм и заглушать в них все, кроме желания победить.

Весенний ветер, сырой и упругий, разносил во все стороны ночного пространства партизанское «ура». Преследуемые невидимыми, несущимися с тысячеголосым кличем и поэтому кажущимися бесчисленными партизанами, гитлеровцы бежали, бросая оружие.

Бегством спаслись немногие из тех, кто непосредственно подвергся контратаке. Только те, кто в ночной темноте смешался с контратакующими партизанами или, воспользовавшись темнотой (которая и нас спасла от больших потерь), пролежал, затаив дыхание, на мокром лугу, пока не пробежали партизаны, спасли свою жизнь.

А мы, преследуя и уничтожая гитлеровцев, бежали по раскисшему лугу, цепляясь за кочки, падали, поднимались и бежали опять. Враг был уничтожен и рассеян, и мы заняли оставленную перед этим деревню.

Эта была первая в истории нашего партизанского полка ночная контратака против численно превосходящего противника. О ее удаче мы узнали спустя несколько дней: немцы потеряли около сотни убитыми и ранеными, они побросали много оружия, боеприпасов и даже весь конный обоз, не подвергшийся контратаке, потому что он двигался стороной. Мы очень жалели, что темнота не позволила нам воспользоваться богатыми трофеями. Но и то, что досталось нам в деревне, было большой удачей.

Спустя полгода несколько партизан, возвращаясь с задания из-под Смоленска, зашли в Танцы и Палом. Население рассказало им, что после ночного боя утром на лугу лежали убитые фашисты, в воде и грязи стонали раненые, валялись пулеметы и автоматы, котелки, ранцы и противогазы.

Ночной контратакой в деревне Танцы закончились бои гришинцев на Смоленщине. В трех километрах начиналась Могилевщина. Перед, нами и на земле оккупированной врагом братской Белоруссии оставалась та же задача — изматывать силы гитлеровцев.