Память как бессмертие

«22 июня ровно в 4 часа

Киев бомбили, нам объявили,

что началася война…»

22.05.2000 г.

По радио сообщение было что-то около 11 часов. Было так жарко, что мы открыли окна и двери. Мама мне дала сатиновые трусики и сандалии. В это время мы жили четверо: я, мама, сестра Валя и её сын Володя, 1,5 месяца. Она вышла замуж за Левченко Ивана, директора Торкинской школы в Белоруссии. Там и жили. Он закончил белорусскую сельхоз. Академию и они оба учились заочно в Смоленском пединституте. До начала войны его взяли в армию на манёвры. Папа ещё с весны был призван как политработник на манёвры. Перед войной их отпустили на несколько дней. Когда папа уезжал, он сказал маме: «Если немцы дойдут до нашей Монастырщины, бери детей и уезжай. Иначе вас из-за меня расстреляют». Появились первые беженцы из Минска – родственники наших соседей Сориных. Когда немцы стали приближаться, они уехали дальше, а добро охранять оставили старого деда, которого, конечно, немцы потом расстреляли.

Мы все ожидали, когда немцев отгонят. Но уже видно было зарево от горящего Смоленска, постоянно грохотало, и было так тревожно. Не помню, какого числа мы пошли прятаться в овраги р. Глинки. А это рядом с с. Багрецы, где мой дядя Коля был председателем сельсовета. Мама оставила нас в овраге и пошла в Багрецы. А там дядя Коля уже грузил в телегу вещи, бабушку, сына Лёню, дочь Валю. Когда мама пришла, он сразу же стал всё сгружать. Отдал маме коня с телегой и сказал: «Быстрее погрузи только самое необходимое, бери детей и при-езжай сюда за моими». Мы быстро собрались, взяли только самое необходимое из вещей и еды. Поехали в Багрецы, там погрузили остальных и поехали в путь, который подсказал дядя Коля. Он сам как партийный должен был с другими коммунистами Мона-стырщинского района верхом на лошадях ехать на соединение с армией, где-то в районе Рославля. Дядя дал нам старого беззубого коня, звали его Кот. На повозке ехала бабушка с грудным сыном Вали, Лёня и 2-х годовалая Валя. А мы шли пешком за телегой. Мы влились в поток беженцев из Монастырщины. Там была второй секретарь райкома партии с двумя племянницами из Ленинграда, Аня Хаит и др.

Через какие сёла мы ехали, не знаю, выбирали самые глухие дороги. Однажды остановились днём около большого сарая, от него через луг был лес. Из него выбежали наши военные и спрашивали, откуда мы, искали земляков. Мы сказали: из Монастырщины. Тогда один побежал в лес, сказав, что у них есть наш земляк. Мы так утомились, шёл мелкий дождь, конь наш тяжело дышал, хотелось есть, мои сандалии от ходьбы развалились, ноги болели… и вдруг, я вижу, бежит от леса человек. У меня зрение было очень хорошее. Я вскочила на ноги, всё время всматривалась, что-то знакомое было. Я закричала: «Папа!», - и бросилась навстречу. А он бежит изо всех сил, в гимнастёрке, галифе, сапогах, портупея и планшет на длинном ремешке, заправленном под ремень. При беге планшет бьётся о сапоги и получается хлопок. Такой родной,  дорогой, что я заревела в голос. И он заплакал, и мама, и Валя и тётя    Нюра, - все ревели от радости. С продуктами папа нам помочь не мог, т.к. они тоже были отрезаны от своих. На колхозном поле рыли картошку и ели. Папа написал письмо своему другу в город Мещовск, где тот работал председателем райисполкома. И опять предупредил, чтобы не оказались под немцами.

Папин друг направил нас в богатый колхоз рядом с большаком. Мы там работали в колхозе, нас кормили, поселили в большом доме, где жило ещё несколько семей беженцев. 1 сентября я собиралась в школу. Накануне немцы сбросили листовки, чтобы не ходили в советскую школу, скоро они будут нас по-другому учить, а кто пойдёт, будут убиты. Но мы пошли. Директор стоял на крыльце и не на нас смотрел, а в небо. Мы ещё не зашли в школу, как появились немецкие бомбардировщики. Директор закричал: «Бегите в сад, рассыпайтесь подальше от школы!» Рядом был защищённый помещичий сад, мы бросились туда. Я залезла под куст крыжовника и стала смотреть на самолёты. Вдруг навстречу им ринулись наши истребители. Начался воздушный бой. Мы все закричали «ура». А наши лётчики творили чудеса. Бомбардировщики тяжело повернули назад и вынуждены были сбросить бомбы за селом, так как им тяжело было удирать. Потом оказалось, что бомбы с опилками и вроде даже письмо от немецких рабочих там было. Валя и тётя Нюра ходили на большак, узнать новости. Оказывается, немцы опять стали наступать, и весь большак забит нашими войсками и беженцами. Мы стали срочно уезжать. Лошадь нам отдали, такая дряхлая никому не нужна. Дядя Коля специально выбрал такую, чтобы у нас её не забрали. Мы дорогой собирали мягкую травку, клевер, чтобы на стоянке подкормить его.

Наша временная остановка в Мещовском районе нам дорого обошлась. Если бы мы сразу поехали дальше, мы бы избежали многих лишений. А так мы попали в сплошной поток солдат, орудий, повозок, беженцев. Но всё же какой-то порядок был. Когда налетели немецкие самолёты, офицеры кричали: «Бросайте всё, в поле!» Все бросились по обе стороны дороги как можно дальше. Начался обстрел. Спрятаться негде было, в поле только лён маленькими кучками лежал. Немецкие самолёты строчили вдоль дороги и около. Улетали и опять возвращались. Когда отстрелялись и улетели, все, кто остался жив, стали собираться на дорогу. Я проходила мимо убитой женщины, которая свои телом закрыла ребёнка, а он под ней плакал. Я, как в ступоре была, что мне мама говорила, то я делала. Когда мы подошли к дороге, то увидели, что наша телега перевёрнута, а лошадь с передком куда-то от страха убежала. Мы стали плакать, а наша бабушка бросилась к офицеру: «Сынок, родненький, помоги, спаси деток. Мои сыны, как и ты, где-то воюют, а мы бежим от супостата». И опустилась на колени, плача и кланяясь. А мы все заревели в голос. Командир приказал солдатам поймать лошадь. А я боялась, что её убили. Но солдаты нашли её в кустах, где она зацепилась передними колёсами и дрожала от страха. Солдаты её поглаживали, успокаивали и подвели к телеге. Помогли вставить передок, собрали нам вещи, посадили на телегу бабушку и детей, и мы тронулись дальше. И ещё был обстрел, но мы вырвались вперёд, а потом свернули на просёлочную дорогу. Много сгоревших сёл попадалось, одни печи стояли. В сёлах, где мы останавливались на ночлег, староста определял, в какую избу, потому что всё было забито людьми. Хозяева не роптали. Вносили охапки соломы, стелили на пол, а на стол ставили чугунок картошки в мундире. Так мы добрались до Калуги, где попали в окружение.

Немцы разбомбили мост через Оку, постоянно бомбили город и окрестности, где оставались военные части. На подходе к Калуге нас остановили военные и отвели в лес. Сказали, что без команды двигаться дальше нельзя. Мы оказались в военной части, где рыли окопы, стирали бинты, засохшие от крови и гноя, и всё это без мыла. Сушили их, скатывали. Ими потом опять бинтовали раненых. А убитых хоронили здесь же в вырытых окопах. Потом дали команду и мы с военными двинулись в город к Оке. Там возвели понтонный мост, и движение, конечно, было в одну сторону. Этот мост бомбили немцы через определённые промежутки времени. И вот в этот короткий миг нужно было пропустить как можно больше людей, машин, повозок. Когда мы въехали в Калугу, первое, что бросилось в глаза, это булочная и перед ней большая очередь людей, расстрелянных с самолёта. На понтонный мост большая очередь. Регулировал движение офицер с пистолетом в руке и вооружённые солдаты. Офицер сорвал голос от крика и мата, но делал своё дело, спасал людей. Потому что, если бы все ринулись, тут бы и погибли или в воде, или от бомб. Пока немцы летали за другими бомбами, мы успели проскочить. Мы уже поднимались по крутому берегу реки к лесу, как налетели бомбардировщики, и мост взлетел. Мы погнали коня и сами побежали, держась за телегу, а навстречу нам цыгане кричат: «Там немцы!» И повернули в другую сторону. Мы за ними. Но у них лошади хорошие и нам не угнаться. Поехали потише, наугад. Встречались беженцы, сообщали, что в соседнем селе немцы, еле вырвались. Опять плутали, пока, наконец, не прорвались.

Оголодали, обносились, я осталась совсем босая. Сандалии и ботинки развалились, зимней или какой-то одежды потеплее не было и купить было не на что и не у кого. Как-то остановились на ночлег на церковище около пустой церкви. Бабушка разожгла костёр и поставила котелок с водой. Туда положила крапивы и пару картошек. А нас 8 человек. Подходит лейтенант, рядом военные остановились, а село сожженное. Спрашивает: «Что вы варите?» Бабушка у нас с подходом и уважением к человеку, говорит: «Вот, крапивку сварю и по кружечке всем. Хлебушка нет и сала нет». Он посмотрел на нас с таким страданием: может у него тоже семья где-то бедствовала. Он достал пистолет и начал стрелять в голубей. Сколько там было тушек, не помню. Но бабушка быстро их обработала и в котелок. Как запахло, у меня начались спазмы голодные, такие рези, что хоть кричи. А бабушка сквозь слёзы: «Спасибо, сынок, дай бог тебе здоровья. Мои сыны тоже воюют, но пруссаков всё равно побьём!».

Когда проезжали через Тулу, попали под артобстрел. Наша лошадь опять взбесилась от страху, тётя Нюра, Валя и мама еле её удерживали. А она рванулась через трамвайные рельсы, где телега застряла. И опять выручали наши родненькие солдаты. Из Тулы мы поехали на Рязань. Сильно голодали. Иногда подъезжали к железнодорожной станции, где повсюду были эвакопункты, где беженцев сажали на поезда и выдавали продукты. Бесплатно. Валю, как самую грамотную, от имени обоза посылали получить карточку на продукты. Карточки представляли собой просто записки.

Не помню, на какой станции нам выдали записку на 8 кг хлеба, но народу было много, и на каждого приходился кусочек. Цифра 8 не была чётко прописана, и Валя, дрожа от страха, приписала впереди «1».

Без всяких осложнений получили 18 кг хлеба, разделили. Я вкуснее ничего до того не ела. Хлеб был из подгоревшей пшеницы, немного горчил, но я бы съела сразу целую буханку. Но бабушка нарезала всем по кусочку, остальное убрала на дальний путь. А ехали мы в Рязань. Стало подмораживать, мне босиком было холодно, ноги сводило судорогой. На что-то выменяли мне какие-то опорки с чужой ноги. Я ими стёрла все ноги до крови. Бабушка какими-то травами прикладывала и тряпочками завязывала. А в эту обувку стелила солому. Въехали в Рязань и по дороге увидели церковь. Бабушка попросила остановиться и пошла к церкви. Она опустилась на колени и долго молилась. А потом к ней подошёл батюшка, он её перекрестил и нас. Он стоял и благословлял народ, который бесконечным потоком шёл и ехал мимо церкви. Около бабушки и батюшки образовалась толпа. И наша бабушка стала держать речь, примерно так: «Большое горе и страшные испытания выпали на нашу Великороссию. Но уже есть оружие, которым уничтожат прусаков, освободят  Белоросию и Малоросию». Все стали спрашивать, какое это оружие. На что бабушка ответила, это военный секрет. Мы удивились. Тётя Нюра тут же съехидничала: «Вот в кого твои сыны удались». Имея в виду, что они ярые коммунисты и агитаторы.

Мы остановились на окраине города, опять же рядом с военной частью. Мне один солдат отдал свой ужин: пшённую кашу в котелке и ложку. Так вкусно было, но я всё спрашивала: «А Вам?». А он: «Ешь, ешь. У меня такая дочка, как ты». А когда я подчистую всё выскребла и смутилась, что ему ничего не осталось, он утешил: «Вот хорошо, и мыть не надо». Потом порылся в кармане и достал кусочек сахару. Он был весь тёмный от махорки. Я его потёрла об одежду и в рот. Ох, как вкусно, я чуть слюной не захлебнулась. Утром тётя Нюра, Валя и мама ушли в облисполком, чтобы нас определили на жительство. Нам дали направление в с. Ижевское. Это районный центр, большое село. Нас поселили в каком-то учреждении, где в кабинетах жили семьи беженцев. Мы сдали своего коня и плакали, как по родному. Валя встала на учёт в РОНО, а мама и тётя Нюра поступили на завод «Сухат». Там сушили овощи и фрукты для Крайнего Севера. Денег не было, купить продукты не на что. Маме и тёте Нюре выписывали маленькую зелёную картошку, которая не шла на сушку. Бабушка мыла её и отваривала. А потом на сковородке с водой и маленькой луковицей поджаривала. Я эту картошку есть не могла, сразу же начиналась рвота. А больше ничего не было. У меня начались голодные обмороки. Если я нагибалась, сразу темнело в глазах и я падала. На ногах появились отёки. Мама плакала, но ничем помочь не могла, т.к. у нас ещё был грудной ребёнок, а у Вали пропало молоко. На счастье Вале дали направление в школу в с. Городковичи, недалеко от Ижевского. Мы наняли извозчика и поехали. Там нам выделили двухкомнатную квартиру без мебели. Потом видно завхоз притащил стол и лавки. У нас появилась картошка, грибы сушёные и жмых. Мы там пробыли недолго. Приехала бабушка. Говорит: «Собирайтесь, пруссаков отогнали. Поедем на родину». Мама и Валя были против, так как Монастырщина была ещё под немцем. Но бабушка, всегда игравшая первую роль в наших семьях, убедила и даже маршрут определила. Едем на извозчиках до станции Шилово, а оттуда поездом до Мещовского района, где мы вначале пути жили. Выехали из Ижевского в пургу, из одеял сделали что-то вроде шатра. Сани заносило из стороны в сторону и мы держались кто за что. Валю с Вовочкой посадили в середину, рядом с ней Валя и Лёня, а мы по краям. В дороге Вовочка потерял сознание, начались судороги. Извозчик изо всех сил гнал лошадей. Приехали в Шилово уже темно. Постучали в первый же дом. Нам открыли и приветили. Объяснили, где врач живёт, и я побежала по пустынным и тёмным улицам. Очень боялась заблудиться, народу на улицах нет и спросить не у кого. Но почему-то сразу нашла дом и, плача, стала уговаривать врача. Она быстро и молча собралась, и мы побежали. Вовочка так и не пришёл в сознание, умер. Врач сказала, что это младенческая эпилепсия. А бабушка – по-народному – «родимчик». Похоронили его на станции Шилово и поехали уже поездом. Ехали быстро, бесплатно. Но в вагонах набрались вшей, я думала они нас съедят… Такой нечестии у нас никогда не было. Добрались до того села, где раньше жили. Оказывается, председателя колхоза того нет, половина домов сгорела. Мы поселились в соседнем селе. Нам выделили в барском доме большую комнату, сбили нары, рядом была кухня с большой плитой. Бабушка сразу стала готовить щёлок, выпаривать одежду, головы смазывать керосином, вычёсывать насекомых.

Но вдруг мама заболела сыпным тифом, покрылась сыпью, поднялась температура. Потом заболел Лёня, Валя и тётя Нюра. Эти переболели дома, а когда заболела сестра Валя, её пришлось везти в больницу в с. Серебряное. Мама послала меня к председателю колхоза: «Скажи, что мы беженцы, что твой отец командир, что мы болеем и умираем в голоде. Чтобы выписал нам с колхоза продуктов, а весной мы отработаем». Я пришла к нему в дом и только начала говорить, разревелась и ничего ему не сказала. Но его жена наложила ведро картошки, налила молока в бутылку и дала кусочек сала. Я летела домой, как на крыльях. Но мы это всё быстро съели и опять голод. У меня заболела уже вся семья, бабушку отвезли в больницу, так как была очень плохая. Остальных я кормила мороженой картошкой, которой на полях было полно. Из консервной банки гвоздём я соорудила подобие тёрки. Картошка скользкая, пока натру, все руки пораню. Потом эту картошку я накладывала в пустые консервные банки, которых полно валялось вокруг дома, предварительно почистив их песком и водой. В комнате, где мы жили, была высокая голландская печь, замучаешься её топить, пока нагреется. Когда прогорят дрова, я ставлю свои консервные банки и закрываю дверцы. Долго печётся, иногда и сырая наполовину. Около дома протекала речка, в ней была рыба, но я не смогла приспособиться поймать. Около речки росли большие вётлы, и на них селились грачи… Я лазила на эти деревья, а у них сучья очень ломкие, и брала из гнёзд грачиные яйца. Я их варила и выдавала своим больным. Появилась первая зелень, а рядом был заброшенный барский сад. Я ломала ветки чёрной смородины, крыжовника, крапиву и заваривала такой чай без сахара. И тоже поила всех. У меня оказался врождённый иммунитет против сыпного тифа. Ведь я спала рядом с мамой и Валей. Стирала и ухаживала за Лёней, Валей, бабушкой, но не заболела. Когда я пошла Валю навещать в больнице, то понесла ей передачу: кашу из мороженой тёртой картошки и 10 грачиных яиц. Валя как увидела это, заплакала и не взяла. «Как я буду это есть, надо мной смеяться будут». Я тоже заплакала. Валя заставила меня это всё съесть, так как дорога длинная назад, а у меня всё время ноги подкашивались, и приходилось садиться на землю. Скоро Валю выписали, и она пришла домой. Бабушка осталась в больнице, там и умерла. Я тебе писала об этом.

Отъезд из Рязанской области бабушка затеяла, конечно, из страха, что умрёт на чужбине. Умерла она не на родине, то есть это была Смоленщина, но потом стала Калужской областью. Мы так ни разу и не были у неё на могилке. Когда остальные выкарабкались из болезни, появился зверский аппетит. Нам немного помогал колхоз, но после немцев там ничего не осталось. Помогали и жители: кто картошки даст, кто молока, хлеба не было. Валя и тётя Нюра собрали кое-какие вещи и пошли менять в Мещовск. Там они на базаре встретили папу, Валя от волнения чуть в обморок не упала. Вокруг собрался народ, все плакали и жалели. Тётя Нюра и Валя были острижены наголо после тифа, отощавшие, плохо одеты. Папа дал им продуктов, денег, а потом сам приехал. Привёз риса, макаронов, брикетов с кашей и подсолнечного масла. Вале дали направление в школу в прифронтовой полосе, а мама и тётя Нюра остались здесь работать колхозе. Нас поселили в доме,  где жил председатель колхоза соседнего села. Это село полностью выселили, так как там уже был фронт. Председателя звали дядя Вася, и он нас очень полюбил и во всём помогал. Валя стала работать в школе, а я учиться. Мама получила аттестат и получала по нему в военкомате какие-то деньги и продукты. Жить стало лучше, но всё равно голодно. Когда фронт отодвинулся, дядя Вася переехал с семьёй в своё село. Оно было в двух километрах от Растворова. Он взял нас с собой и поселил в дом к одной женщине с мальчиком, моим ровесником. Мама тоже приехала к нам. Всё лето мы работали в колхозе. А Валю назначили директором школы, это всего в двадцать два года. Монастырщину освободили, и мама с тётей Нюрой решили ехать туда. Оказалось, что дом наш цел, а в нём живёт дядя Коля, его назначили председателем Монастырщинского сельского Совета.